Как нужно молиться? Какая молитва
правильная, какая — нет? Когда Бог нас слышит? Размышляет священник Сергий
Круглов.
Как-то ночью задребезжал мобильник:
— Спишь, отче?
(Ну и вопросец среди ночи, раздраженно думаю
спросонья!..)
— Ты, отче, помолись…
Мы тут корову повезли продавать из деревни в город.
А машина сломалась… Вот теперь пять километров надо как-то пешком дойти,
с коровой…
Звонил
мой товарищ, церковный человек, верующий. Не просто верующий —
но свято убежденный, что наиглавнейшее дело священника — молиться
во всякое время дня и ночи о всякой нужде всякого, кто бы
ни попросил, и что молитва непременно «помогает»…
Какое-то
время я сидел на кровати, раздираемый двумя чувствами. Первое,
по-человечески раздраженное (такое бывает, когда человека оторвали
от сладкого сна), неудержимо говорило мне: да какая чушь, подумаешь,
корова! И что толку от твоей молитвы? Вертолет, что ли,
им Бог пошлет по твоей молитве?! Спать, спать!.. А второе
чувство, тоже неудержимое, но точно описать которое я затрудняюсь,
говорило: имей совесть. Тебя ведь ПРОСЯТ. Для тебя это досадная ерунда,
а для них — важно. Помолись. Не рассуждай — а просто
встань и помолись, как можешь.
Я встал
с кровати, перекрестился в сторону иконки, еле различимой
во тьме, и помолился. Помолился кое-как, борясь со свинцовой
сонной паморочностью, бессвязными словами (голос, один из тех, которые
обычно работают в голове «глушилками» и мешают молитве, непрерывно
хихикал: «А корову-то как помянешь? Корова-то поди некрещеная?!…«).
Молитва вышла чрезвычайно сумбурная, неказистая, краткая и примитивная,
типа: помоги, Господи, этому рабу Твоему и его корове, спаси
их и помилуй…
И,
когда улегся снова, понял, что уснуть не получается. Я лежал
и думал вот о чем: а есть ли какой-то прок вот
от такой моей молитвы? Всем известны слова святителя
Игнатия (Брянчанинова): «Надо помнить, что сущность молитвенного
подвига заключается не в количестве прочитанных молитвословий,
а в том, чтобы прочитанное было прочитано со вниманием, при
сочувствии сердца», — но ведь как раз этого «сочувствия сердца»
к разбудившему меня товарищу и его корове в моем полусонном,
паморочном обращении к Богу и не было?… А вовсе
наоборот — молился я через силу, преодолевая тягость
и раздражение?… Значит, что же — всё зря?…
Этот
вопрос волнует многих. Как часто приходится слышать на исповеди:
«Не чувствую благодати при молитве… Молитва моя сухая, нет умиления, нет
слез, нет вдохновения, продираюсь через собственную лень и рассеяние,
через отвлекающие помыслы, как через заросли репейника, наверно, Богу такая
молитва неугодна…».
И я помню
самого себя в первые годы воцерковления —
как точно так же сокрушался, и казалось, что Бог от меня
отступил, что я согрешил чем-то ужасным, потому вот только что было, было
оно, вдохновение при молитве — а вот его уже нет, как тужился изо
всех сил, пытаясь вернуть это вдохновение, заново воспроизвести его
в себе, как тер уши, щипал себя и жег ладонь на свечке, чтоб
не засыпать при молитве, чтоб выгнать из головы посторонние мысли
и образы, как — вот именно! — смотрел сам на себя
со стороны и изо всех сил пытался молящимся — выглядеть…
Выглядеть,
а не быть.
Молитва —
это общение, разговор с Богом. И мне тогда не приходило
в голову, что Бог может говорить в этом общении только со мной,
с кем то, кто — по-настоящему есть. Кто не выглядит,
а является самим собой… А чтобы быть собой, надо, прежде всего,
узнать самого себя — и принять себя таким, как есть, поставить себя
перед Богом таким, как есть, ничего не скрывая, как бы тяжело или противно
это ни было.
Таким,
как есть — слабым, грешным, противоречивым, мало на что путнее
годным. Но все-таки из последних сил цепляющимся за Бога…
Господи!
Вот я, посмотри на меня! Просто посмотри, прошу Тебя, я здесь.
Смотреть, конечно, особо не на что, я знаю, что недостоин
показаться тебе на глаза — весь в греховных болячках, весь
в грязи, нелепый, позорный… Но Ты заповедал мне верить, что
любишь меня, что не оставишь никогда, что ради меня, вот такого, как есть,
Ты пошел на крест — и я верю, Господи, правда, вера
эта очень слаба, исчезающе слаба, и я стою на этом месте, где
Ты можешь меня увидеть, из последних ее остатков,
из последних сил — больше не пытаюсь спрятать от тебя свои
нечистоты…
Я не знаю,
зачем я нужен Тебе, я не могу вместить, что Ты можешь
любить меня, такого как есть, ведь и сам я любить никого не умею
и не знаю, как это — любить, но доверяю единственно Твоему
слову, сказанному Тобой обо мне: «Даже если отец и мать оставят тебя,
Я никогда не оставлю и не покину тебя». Вот я,
Господи — делай со мной что хочешь и что знаешь, потому что сам
с собой я сделать ничего доброго не могу совершенно,
я пытался, но попытки закончились позором, я, как оказалось,
не бэтмен, я истощил свою самость в потугах «выглядеть» перед
Тобою…
И вот
тут, где кончается мое самостное трепыханье, начинаются настоящие отношения
между настоящим мной — и настоящим Богом. Начинается —
не молитва даже, нет, а какое-то смутное понимание того, какой именно
молитва должна быть…
Настоящая,
реальная молитва. Моя, такого, как есть.
Мне,
такому как есть, до искусства молитвы святых подвижников, до сведения
ума в сердце, исихии, высот Богопознания — далеко.
Но кое-что
в молитве я уже успел понять: что вдохновение, подъем, умиление,
нерассеянность и воспарение — это от меня не зависит.
Это — не мое, это подарки от Бога.
А что —
мое? А только вот это малое: упорная потуга, попытка преодоления себя.
Помолиться просто потому, что должен, просто потому хотя бы, что кто-то
попросил тебя об этом. Помолиться, несмотря на неохоту, на почти
неверие в то, что будешь услышан, помолиться как получится.
И вот
этот момент — усилия преодоления себя, пусть это усилие
и не увенчивается видимыми результатами, пусть кажется никчемным,
сразу же падающим ниц, пусть наша слабая молитва кажется нам
не воспаряющей не только до Бога,
но и до потолка — мне видится очень важным. Мало
того — столь же важным, думается, он видится
и в глазах Божиих. По крайней мере, на нашем,
новоначальном, этапе (по правде-то сказать, чем дольше живешь, тем все
более чувствуешь себя новоначальным…).
Именно
поэтому, нисколько не обольщаясь насчет «силы молитвы» и прочих
вещей, о которых любит порассуждать церковный народ, я все-таки
не удивился, а принял как закономерное, что у моего товарища
с его коровой всё закончилось благополучно. Ведь Бог истинно всемогущ
и свободен, и может всё. И почему бы Ему не мочь
отложить на время все архиважные заботы по устроению мироздания
и не заняться устроением судьбы пешешествующей в ночной тьме
коровы, о чем его сквозь зубы нехотя попросил полусонный иерей в трусах
и майке? Почему бы нет, скажите на милость, ведь если
Он захочет — кто Ему воспретит?
|